Голод 1932–1933 г. в южнороссийской историографии: проблемы, направления и перспективы исследований

В.А. Бондарев (г. Новочеркасск)

Одним из наиболее трагических событий новейшей истории России является, безусловно, Великий голод, поразивший коллективизированную деревню в 1932 – 1933 гг. Голод унес жизни миллионов крестьян, «сеятелей и хранителей» нашей страны, осиротил и обездолил множество крестьянских детей (тех из них, которые все-таки сумели выжить), крайне негативно отразился на состоянии аграрного производства. Особый же трагизм событиям 1932 – 1933 гг. придает тот факт, что они стали результатом не столько природной стихии, сколько целенаправленной аграрной политики государства, которое позиционировало себя как «общенародное государство», «государство трудящихся», а на деле закрепощало и эксплуатировало этих «трудящихся», пренебрегая их интересами. Голод стал очередным доказательством глубочайшей пропасти между декларациями И.В. Сталина и его приспешников о построении справедливого «социалистического» общества и политической практикой сталинского режима, основанной на нетерпимости к инакомыслию и презрении к нуждам рядовых советских граждан. Именно осознание несправедливости действий властей в 1932 – 1933 гг., обида за обманутых советских крестьян заставляют российское общество и сегодня остро рефлексировать по поводу голодомора.

Остроту переживаний усиливает то обстоятельство, что в постсоветский период тема голода усиленно раскручивается нечистоплотными политиканами, пытающимися путем спекуляций на народной трагедии сколотить себе политический капитал. Можно сказать, что в настоящее время голод 1932 – 1933 гг. является трагедией вдвойне, ибо дельцы от политики, привлекая общественное внимание к страданиям погибших крестьян, стремятся не предотвратить возможность повторения подобных событий, но спровоцировать внутри- и межнациональные конфликты.

Политические спекуляции на теме голода 1932 – 1933 гг. повышают ее научную актуальность, заставляя исследователей с еще большей тщательностью и объективностью анализировать прошедшие трагические события. Ведь бороться с фальсификацией истории можно лишь путем накопления новых знаний о тех или иных исторических проблемах, только путем заполнения лакун в наших представлениях о минувшей реальности. Говоря об исследовании проблемы голодомора, следует отметить, что одним из направлений работы выступает анализ историографии, имеющий целью установить недостаточно освещенные аспекты данной проблемы и, соответственно, определить круг задач, приоритетных для ученых. В равной мере необходимо осуществить анализ как общероссийской, так и региональной историографии, в рамках которой рассматривались особенности хлебозаготовок и голода в тех или иных областях и краях СССР, в том числе – на Дону, Кубани и Ставрополье, объединявшихся в рассматриваемый период в границах Северо-Кавказского края.

После того, как на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в январе 1933 г. И.В. Сталин заявил, что «только заклятые враги Советской власти» могут сомневаться в улучшении материального положения рабочих и крестьян [1], тема голода оказалась закрытой для советских ученых прочно и надолго. Иностранных ученых, естественно, эти запреты не касались, так что первые работы о голоде 1932 – 1933 гг. появились не в СССР, а за рубежом (из множества исследований можно, например, указать монографию Р. Конквеста «Жатва скорби», получившую широкую известность в России на рубеже 1980-х – 1990-х гг.). Отечественные же специалисты получили возможность вплотную заняться проблемой голодомора лишь в постсоветский период, когда был рассекречен массив архивных документов и устранены политико-идеологические ограничения, ранее существеннейшим образом стеснявшие свободу научного поиска.

В 1990-х – начале 2000-х гг. в России появилось значительное количество работ по проблемам сталинской аграрной политики и голода 1932 – 1933 гг. как закономерного результата этой политики, среди которых отдельного упоминания заслуживают исследования таких авторитетных специалистов в области крестьяноведения, как В.П. Данилов, И.Е. Зеленин, Н.А. Ивницкий, В.В. Кондрашин [2]. На сегодняшний день последней обстоятельной работой по проблеме голода 1932 – 1933 гг. является монография В.В. Кондрашина. В ней осуществлен детальный анализ причин этого народного бедствия (погодных условий 1932 г., состояния колхозного производства, характера проведения хлебозаготовок, и пр.), положения голодавшей деревни и настроений крестьян, проведен сравнительный анализ голодовок, поражавших Советскую Россию в 1921 г., в первой трети 1930 х гг. и в 1946 – 1947 гг. Думается, одним из несомненных достоинств данной работы является сравнение голода 1932 – 1933 гг. с наиболее известными голодовками мировой истории, проведенное В.В. Кондрашиным с целью выявления общих черт и особенностей трагедии советского крестьянства [3].   

Поскольку Северо-Кавказский край входил в числе регионов СССР, в первой трети 1930-х гг. в наибольшей степени пораженных «продовольственными затруднениями», материалы Дона, Кубани и Ставрополья составляют заметную часть источниковой базы практически всех исследований, в которых проблема голода рассматривается в общесоюзном (общероссийском) масштабе. Однако в сообществе историков Юга России эти материалы, так сказать, не пользуются спросом. В отличие от общероссийской историографии Великого голода, на Дону, Кубани и Ставрополье сложилась, по справедливому замечанию В.В. Кондрашина, «совсем иная ситуация» [4].

Сосредоточив внимание на южнороссийской региональной историографии, приходится признать, что тема «продовольственных затруднений» 1930-х гг. и, в частности, Великого голода 1932 – 1933 гг., отражена в ней далеко не в той мере, как в историографии общероссийской. На сегодняшний день практически единственной специальной работой, где проведен обстоятельный и взвешенный анализ трагических событий 1932 – 1933 гг. в Северо-Кавказском крае, является вышедшая еще в 1991 г. монография видного донского историка-аграрника Е.Н. Осколкова [5], изданию которой предшествовал развернутый доклад ее автора на представительном научном собрании в Москве в конце 1980-х гг. [6] Как доклад, так и монография были основаны преимущественно на ранее засекреченных материалах политотделов МТС Северо-Кавказского края, хранящихся в Центре документации новейшей истории Ростовской области (бывший партархив Ростовской области, ф. 166), в выявлении которых Е.Н. Осколкову активную помощь оказала старший научный сотрудник архива Н.Я. Емельяненко. В отчетах, сводках, докладах и спецсообщениях политотделов МТС, которые по роду своей деятельности контролировали все стороны колхозного производства, содержится огромный массив информации о положении на селе в 1933 – 1934 гг. (то есть в период функционирования политотделов), в том числе и о «продовольственных затруднениях». Использование этих материалов позволило Е.Н. Осколкову осветить драматичный процесс реализации хлебозаготовительных планов в 1932 г. (справедливо охарактеризованный им как «бесчинства заготовителей» [7]) и показать разрушительное воздействие голода на аграрное производство Северо-Кавказского края.

На протяжении последующих лет положения и выводы Е.Н. Осколкова были подтверждены и развиты в ряде работ других южнороссийских исследователей [8]. Но специальной работы о голоде 1932 – 1933 гг., равноценной монографии Е.Н. Осколкова, на Юге России более не появилось. Между тем, хотя указанная монография нисколько не утратила своего значения, в настоящее время ощущается потребность в дальнейшем освещении проблемы Великого голода в южнороссийских регионах. Необходимость дальнейшего анализа данной проблемы, помимо прочего, определяется и политическими мотивами, о которых мы уже говорили выше.

Анализ южнороссийской историографии коллективизации и, в частности, голода 1932 – 1933 гг., позволяет выделить ряд направлений дальнейшей работы. Прежде всего, в результате изыскания и введения в научный оборот новых источников (архивных документов, материалов прессы, и пр.) возникает необходимость корректировки ряда устоявшихся суждений и выводов. Так, Е.Н. Осколков утверждал, что в преддверии весенней посевной кампании 1933 г. в Северо-Кавказском крае единоличным хозяйствам семенная помощь «не оказывалась вообще» [9]. Но материалы Северо-Кавказского краевого земельного управления, хранящиеся в Государственном архиве Ростовской области (ф. 1390), позволяют говорить, что единоличникам была выделена семенная ссуда, хотя и в мизерных размерах: 7,9 тыс. центнеров проса (данные по 34 районам края), 5 тыс. центнеров подсолнечника (27 районов), 4 550 центнеров кукурузы (24 района), 12,3 тыс. центнеров ячменя (12 районов). Пшеница индивидуальному сектору не выделялась, ее получали только колхозы [10]. Другое дело, что пока нет ответа на вопрос о том, получили ли единоличники эту ссуду в свои хозяйства, не была ли она использована местным руководством на нужды колхозов.

Говоря о перспективных направлениях научного анализа голода 1932 – 1933 гг. на Юге России, можно выделить, на наш взгляд, несколько таких направлений. Назовем и охарактеризуем наиболее значимые среди них. 

В первую очередь, как представляется, необходимо осуществить детальный анализ основных факторов как голода 1932 – 1933 гг., так и в целом «продовольственных затруднений» третьего десятилетия XX в., к числу которых относятся особенности налогово-заготовительной политики сталинского режима, погодно-климатические условия 1932 г., состояние агротехники в коллективных хозяйствах, трудовая активность колхозников, и т.д. В частности, воссоздание полномасштабной климатологической картины погодных условий 1932 г. (желательно дифференцированной по всем районам Северо-Кавказского края) позволит точнее представить степень ответственности сталинского режима за создание пагубной ситуации голода. Что касается вопроса об агротехнике в колхозах 1930-х гг., то он относится к числу неисследованных, и монография В.А. Бондарева, в которой данный вопрос впервые (в рамках южнороссийской историографии) был освещен, – лишь первый шаг на этом пути [11]. Между тем агротехника (как и другие, сугубо «технические», аспекты колхозного производства, – уровень механизации, мелиорации, и пр.) существенно влияла на урожайность, а соответственно на объемы сельхозпроизводства.

Чрезвычайно интересным представляется вопрос о влиянии крестьянской психологии на возникновение «продовольственных затруднений». Источники позволяют утверждать, что пассивное участие колхозников в производстве, отрицательно сказывавшееся на урожайности и размерах валового продукта, порождалось не только узаконенным грабежом колхозов, но и характерной для земледельческих сообществ «моральной экономикой»; в частности, присущей земледельцам «этикой компенсации трудоусилий» [12]. По правилам «моральной экономики», работать следовало умеренно, напрягая усилия на относительно короткие промежутки времени, а в области потребления довольствоваться малым, сокращая потребности в случае ухудшения снабжения [13]. В итоге колхозники нередко не стремились вырабатывать трудодни сверх определенного ими самими для себя минимума. Так, в 1934 г. в одной из политотдельских газет Азово-Черноморского утверждалось: «уже сейчас среди отсталой части колхозников имеются настроения, «что есть у меня 120 трудодней и довольно», «когда в прошлом году прожили на 2-х килограммах [на трудодень], и теперь проживем, нечего тираниться» [14]. Впрочем, понятно, что традиционная трудовая этика была усилена колхозной бесхозяйственностью, когда ни администрация, ни рядовые колхозники не заботились об социально-экономическом состоянии колхоза.

Немаловажной представляется задача определиться со степенью соответствия действительности официальных утверждений о том, что картины голода зачастую представляли собой «кулацкие» симуляции, что «кулаки» искусственно драматизировали ситуацию, саботируя выполнение планов хлебозаготовок. В источниках нередко встречаются разоблачительные утверждения властей, что «кулаки» хранили в ямах десятки пудов зерна, в том время как их семьи умирали от голода. В целом ряде случаев подобного рода утверждения не имели ничего общего с действительностью; однако нельзя утверждать, что буквально все они представляют собой выдумки официальных лиц, пытавшихся таким образом свалить вину за голод на «кулаков» и «контрреволюционеров». В этой связи возникает вопрос: чем, в каждом конкретном случае, объяснялось стремление крестьян сохранить спрятанное зерно в неприкосновенности, даже под угрозой голодной гибели семьи? Простой невозможностью использовать спрятанные запасы из-за опасения, что это станет известно соседям, властям или сельским активистам (и тогда отберут последнее)? Извечным стремлением хлебороба сохранить хоть небольшое количество семян для посева? Или же, действительно, иногда имела место сознательная драматизация ситуации (хотя невозможно даже помыслить о том, что подобного рода драматизация могла иметь сколь-нибудь широкие масштабы)? Для ответа на эти вопросы требуется дальнейшая упорная работа с источниками и осмысление событий 1932 – 1933 гг. с учетом особенностей крестьянской психологии.

Перспективным для ученых Юга России представляется направление, указанное В.В. Кондрашиным, – сравнительный анализ голодовок 1921 г., 1932 – 1933 гг., 1946 – 1947 гг. Это позволит с большей четкостью представить особенности аграрной политики сталинского режима и, соответственно, степень ответственности И.В. Сталина и его окружения за гибель миллионов земледельцев во время коллективизации.

Наконец, по нашему мнению, освещать проблему голода 1932 – 1933 гг. в Северо-Кавказском крае необходимо в комплексе с другими, связанными с ней, проблемами, такими, как уже упомянутое состояние агротехники (и вообще организационно-хозяйственное состояние колхозов), депортация жителей «чернодосочных» станиц, заселение этих станиц демобилизованными красноармейцами, функционирование красноармейско-переселенческих колхозов, и т.д. В частности, нуждается в рассмотрении сюжет о заселении и обустройстве в «чернодосочных» станицах красноармейцев-переселенцев, которые партийно-советским руководством рассматривались как наиболее желательная замена депортированных крестьян и казаков, объявленных «саботажниками» и «кулацкими подпевалами», «подкулачниками».

Надо сказать, что тема депортации населения «чернодосочных» станиц и переселения сюда красноармейцев не являлась полностью закрытой для исследователей в советский период. Так, в вышедшей в 1967 г. коллективной монографии «Кубанские станицы» прямо говорилось об изменении состава жителей ряда станиц в начале 1930-х гг. из-за «перегибов», допущенных во время «слома кулацкого саботажа хлебозаготовок» [15]. О переселении демобилизованных красноармейцев в «чернодосочные» станицы писал в своей кандидатской диссертации, защищенной в 1981 г., И.Л. Залесский [16].  В постсоветский период депортация жителей «чернодосочных» станиц и переселение на их место демобилизованных красноармейцев неоднократно рассматривалась южнороссийскими исследователями, а наиболее подробно эти вопросы освещались Е.Н. Осколковым и Н.С. Тарховой [18]. Однако до сих пор данные сюжеты еще не рассматривались комплексно и с учетом всей сложности, противоречивости и неоднозначности эпохи «великого перелома». Например, практически неисследованными остаются вопросы взаимоотношений (нередко враждебных) красноармейцев-переселенцев и кубанских казаков, хотя в тех же отчетах политотделов МТС на эту тему содержится немало информации.

Таким образом, можно заключить, что в южнороссийской региональной историографии проблема голода 1932 – 1933 гг. в Северо-Кавказском крае исследована пока довольно фрагментарно, а специальных исследований по данной проблеме не существует, за исключением работы Е.Н. Осколкова. Между тем, практически неисчерпаемый потенциал региональных архивных хранилищ, доступные сегодня коллекции архивных документов (методика поисковой работы с которыми требует весьма кропотливого труда) и непрерывное совершенствование исторического теоретико-методологического инструментария дают исторической науке новые надежды. Эти важнейшие условия предоставляют исследователям-историкам возможность для эффективной работы по расширению наших исторических знаний и нынешних представлений о поистине неизгладимой в народной памяти трагедии, какой был Великий голод 1932 – 1933 гг.     

Примечания

1. Сталин И.В. Итоги первой пятилетки. Доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). 7 января 1933 г. // Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М., 1952. С. 200.
2. См., например: Данилов В., Ильин А., Тепцов Н. Коллективизация: как это было // Урок дает история. М., 1989. С. 138 – 182; Осокина Е.А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928 – 1935. М., 1993; Зеленин И.Е. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930 – 1939: политика, осуществление, результаты. М., 2006; Ивницкий Н.А. Голод 1932 – 1933 годов: кто виноват? // Судьбы российского крестьянства. М., 1995. С. 333 – 363; Кондрашин В.В., Пеннер Д. Голод: 1932 – 1933 годы в советской деревне (на материалах Поволжья, Дона и Кубани). Самара – Пенза, 2002.
3. Кондрашин В.В. Голод 1932 – 1933 годов: трагедия российской деревни. М., 2008. С. 6.
4. Там же, С. 32.
5. Осколков Е.Н. Голод 1932 / 1933. Хлебозаготовки и голод 1932/1933 года в Северо-Кавказском крае. Ростов н/Д., 1991.
6. Доклад Е.Н. Осколкова о голоде 1932 – 1933 гг. за «круглым столом» на тему «Коллективизация: истоки, сущность, последствия» // История СССР. 1989. № 3. С. 47 – 51.
7. Осколков Е.Н. Голод 1932 / 1933… С. 66.
8. См., например: Алексеенко И.И. Репрессии на Кубани и Северном Кавказе. Краснодар, 1993; Его же: Наказание голодом // Родная Кубань. 2002. № 3. С. 33 – 36; Криводед В.В. История села Львовского на Кубани. Краснодар, 2002. С. 62 – 63; Чернопицкий П.Г. Голод 1932 / 1933 гг. на Кубани // Родная Кубань. 2002. № 3. С. 26 – 32.
9. Осколков Е.Н. Голод 1932 / 1933… С. 78.
10. Государственный архив Ростовской области (ГАРО), ф. р-1390, оп. 7, д. 1647, л. 1 – 11об.
11. Бондарев В.А. Крестьянство и коллективизация: многоукладность социально-экономических отношений деревни в районах Дона, Кубани и Ставрополья в конце 20-х – 30-х годах XX века. Ростов /Д., 2006.
12. Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар. Из выступления Ф.Б. Белелюбского // Отечественная история. 1995. № 4. С. 27.
13. Скотт Д.С. Моральная экономика крестьянства. Восстание и выживание в Юго-Восточной Азии. Нью-Хевн; Лондон, 1976 (Реферат) // Отечественная история. 1992. № 5. С. 8; Сиви Р.И. Голод в крестьянских обществах. Гринвуд пресс, 1986 (Реферат) // Отечественная история. 1995. № 4. С. 9; Миронов Б.Н. Отношение к труду в дореволюционной России // Социс. 2001. № 10. С. 106.
14. ГАРО, ф. р-1390, оп. 7, д. 467, л. 116.
15. Кубанские станицы. Этнические и культурно-бытовые процессы на Кубани / Отв. ред. К.В. Чистов. М., 1967. С. 29.
16. Залесский И.Л. Коммунистическая партия – организатор помощи Красной Армии трудящемуся крестьянству в социалистическом преобразовании сельского хозяйства в 1927 – 1932 годах. (На материалах Краснознаменного Северо-Кавказского военного округа). Дис. … канд. ист. наук. Ростов н/Д., 1981.
18. Осколков Е.Н. Голод 1932 / 1933. С. 56; Его же: Трагедия «чернодосочных» станиц: документы и факты // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 1993. № 1 – 2. С. 3 – 23; Тархова Н.С. Участие Красной Армии в заселении станицы Полтавской зимой 1932 / 1933 г. (по материалам РГВА) // Голос минувшего. 1997. № 1. С. 38 – 42; Ее же: Армия и крестьянство: Красная Армия и коллективизация советской деревни. 1928 – 1933 гг. М.: СПб., 2006; Матвеев О.В., Ракачев В.Н., Ракачев Д.Н. Этнические миграции на Кубани: история и современность. Краснодар, 2003. С. 113; Кокунько Г.В. «Черные доски» // Кубанский сборник. Т. 1. 2006. С. 210 – 224.

 
Из книги: Историческая память населения Юга России о голоде 1932–1933 г. Материалы научно-практической конференции / Под редакцией Н.И. Бондаря, О.В. Матвеева. Краснодар, Типография «Плехановец», 2009. – 454 с. Прил.